Разбираясь с любым значимым текстом, тем более с таким, как «Роза Мира», не обойтись без расстановки приоритетов, отделения «дитяти от воды» и стратегии от тактики. Базовой, основополагающей идеей «Розы Мира» является декларация возможности радикальной метаморфозы общества и культуры на приоритетных началах духовности, высокой этичности и облагороженного бескорыстного творчества. Однако ни пути подобного преображения, ни даже сама его возможность не могут считаться безупречно обоснованными с точки зрения методологии. И это неудивительно, ведь одно из центральных положений изложенного книге Андреева мировосприятия — примат этики перед рассудком и всем из него вытекающим: перед зафиксированными концепциями, чёткими догмами, однозначными решениями. Также не будет преувеличением сказать, что «Роза Мира» сама по себе (как и любой другой текст, обращающийся к нравственному началу в человеке) не даёт повода для безоговорочного согласия с её основами в каком бы то ни было практическом аспекте на рациональном уровне. Она может восприниматься читателем как обычный (или выдающийся, что сути не меняет) памятник литературы, философии, мистицизма, историософии и т.п. В конце концов, вопрос приятия или неприятия упомянутой основополагающей идеи неизбежно упирается в индивидуальный нравственный выбор. Таким образом, уязвимость предложенных Андреевым обоснований (и даже больше — теоретическая невозможность их неуязвимости) прямо проистекает из открытого отнюдь не автором «Розы Мира» и очевидным для любого духовно трезвого человека первенства этики над метафизикой.
Однако даже такая возвышенная декларация пуста и бессодержательна без конкретного, представимого воплощения, без мифа в самом широком смысле. И в этой статье мы коснёмся самых общих особенностей андреевского мифа, включая его сильные стороны и неизбежные изъяны.
В первую очередь, хотелось бы отметить социоцентричность описываемой в «Розе Мира» картины (причём социум понимается Андреевым максимально широко, человек предстаёт в первую и главную очередь живой частицей безграничного мироздания, потом — участником единого процесса, протекающего на планете во всей совокупности миров, и только в последнюю очередь — членом этнической, профессиональной или религиозной группы; кроме того, переход на новую ступень бытия в лоне духовной вселенной возможен, по Андрееву, только при условии обращения всех монад, включая планетарного демона, т.е. социум брамфатуры мыслится как континуальный и неделимый во многообразии сознаний и порождённых ими миров). Эта особенность достаточно ярко отличает «Розу Мира» от духовно близких течений и учений, коих ныне немало. Если говорить об обсуждении соответствующей проблематики внутри сообщества так называемых «андреевцев» или «розамиристов» (общепринятого самоназвания не существует), социоцентричность прослеживается даже на самом незатейливом уровне обсуждения перспектив и выгод от акта отрывания щупальца «зарубежного» демона государственности «нашим» демоном. Учитывая уровень аргументации и мотивации подобных дискуссий, это — крайний и даже, пожалуй, вырожденный вариант «андреевщины». Однако если что-то и выродилось, значит, было чему вырождаться... Подобный процесс, так или иначе, неизбежен. В «чистом виде» обсуждаемый миф представляет собой субъективное мировосприятие одного человека, который, разумеется, не был способен объять необъятное, да и не претендовал на это. И перед решившимся разделить основы «Розы Мира» неизбежно встаёт вопрос об адаптации текста к общему культурному дискурсу нашего времени.
Существует несколько вариантов такой адаптации. Один из них мы вскользь упомянули выше (и едва ли о нём стоит распространяться слишком подробно). Более окультуренными выглядят попытки приспособить андреевский миф к постсоветскому «философскому мироосмыслению» — вычурной смеси диамата, устарелого западноевропейского позитивизма, гиперпластичного в любую сторону ньюэйджа и незамысловатого «житейского» прагматизма. При наличии плотного наукообразного лексикона такой подход может показаться убедительным, причиною чему в действительности служит опора на некритично принимаемые стереотипные установки. Однако мы полагаем, что потенциал мифа отнюдь не исчерпывается подражанием поверхностным пластам книги Даниила Андреева.
В «Розе Мира» без труда можно найти немало изъянов, неточностей и «перекосов» — как на фактологическом уровне, так и в плане вербализации полученного мистического опыта. Однако, небезосновательно упрекая текст (осуждать самого автора не этично и не умно), легко заметить, что они носят внешний, формальный характер и не предполагают догматизации или даже просто чрезмерной авторитетности. «Розу Мира» писал поэт, и его задачей было вдохновлять, а не предъявлять безупречные установки.
Возьмём, к примеру, один из главных (если не самый главный) сюжет обсуждаемого мифа — «метакультурное устройство». Как известно, любой анализ бинарен, и любой разбор начинается с выделения двух противопоставляемых начал. Даниил Леонидович, говоря об общечеловеческом (и шире) сознании, выделяет два полюса — благой творческий уровень затомисов и деструктивный, инертный, искажающий, паразитический уровень шрастров. Метафорический натурализм в описании анатомии четырёхмерных обитателей «изнанки» здесь разумнее всего оставить в стороне (автор — поэт, а не физик), однако можно высоко оценить сам подход, потенциально способный органично совмещающийся как с современным (не утилитарным) мировосприятием, так и с различными духовными традициями.
Когда же дело доходит до конкретики — точного перечня метакультур и их описания, текст «Розы Мира» приходится оставить литературоведам. Рискнём предположить, что для серьёзного специалиста в области этнографии или лингвистики андреевская схема будет в лучшем случае малоинтересна, в худшем — вызовет усмешку или отторжение ввиду её несовместимости с современным научным и культурным дискурсом (в частности, в связи с принципиальной неразрешимостью вопроса о точном числе и точных границах языков и народов). Тут, конечно, можно попенять на излишнее стремление к жёсткой структурированности описания. Однако единомышленник, вместе с автором ищущий истину, должен отличаться от эпигона, взыскующего «надёжной» опоры на авторитет, именно способностью самостоятельно различать главное и необязательное. Значительно более адекватным тут представляется взгляд, при котором дискретность на уровне затомисов минимальна («перегородки не доходят до неба»), а на уровне шрастров — предельна, и релятивности отведена более достойная роль. Т.е. наличие шрастров при метакультурах делает общую культурную картину человечества прерывистой, дискретной и контрастной. Если теоретически представить себе ситуацию при сведённом к минимуму влиянию шрастров, то, на наш взгляд, она окажется с одной стороны более разнообразной, с другой — более плавной. Самобытность как отдельных культур (вплоть до деревенских масштабов), так и отдельных личностей будет более яркой, метакультурные же границы — более расплывчатыми и условными. Затомисы живут в единстве и сотворчестве, шрастры — в конфронтации и вражде, отсюда и та самая предельная дискретность, которая отчасти проявляется в разделении народов и государств. Этнополитическая карта мира при таком подходе предстанет как результат относительного балансирования человеческого социума между двумя полярными пределами, а вопрос о точном счислении метакультур потеряет актуальность.
То же самое касается и описания трансмифов (горних миров, чьими проявлениями в нашем мире предстают высшие аспекты зороастризма, иудаизма, буддизма, индуизма и христианства). Содержание этих миров в себе для нашего уровня сознания непостижимо, воспринимаются трансмифы через образ, являющийся уже определённого рода принижением и упрощением. Вторая ступень принижения — фильтр индивидуального восприятия образа, третья — вербализация воспринятого. Всё это Андреев понимал и оговаривал. Тем не менее, мы, читатели, имеем дело именно с троекратно сниженным описанием высокой реальности. И получается, что при всех оговорках андреевские трансмифы предстают в виде дискретных и статичных геометрических фигур. Если даже на уровне сюжетов существует прямое межрелигиозное заимствование (например, буддистские корни популярнейшего в Средние века рассказа о Варлааме и Иоасафе), а взаимообогащение друг друга мистиками, казалось бы, несовместимых, «чужих» между собой религиозных систем отнюдь не представляется чем-то противоестественным, о какой дискретности может идти речь в случае живыми мирами трансмифов?
Ещё одна сложная область, которой мы хотели бы коснуться, связана с бросающимся в глаза изобилием условно поименованных стихиалей, демонов, демиургов и т. д. Существует представление, что чем менее психологично описываемое явление, тем строже описание, поэтому подход Андреева может вызывать у сциентистски-ориентированного читателя негативную реакцию своей «ненаучностью». Надо отметить, что с некоторых пор даже в «цитадели беспристрастности» — ядерной физике — со времён появления теории кварков пробита брешь в незыблемости упомянутого подхода. Тем более странно было бы распространять его требования на гуманитарную область, имеющую дело с явлениями и более сложными, и более неизученными, и более труднодоступными для «голого рацио».
Можно сказать, что персонификация способствует более точному (без кавычек) восприятию сложных, эмерджентных (т.е. самостоятельно проявленных) и не жёстко детерминированных систем. Таких, к каким с известными оговорками можно причислить и человека. Бытие по «Розе Мира» — живое и сознательное, причём эта жизнь и сознательность основана на жизни и сознании сил, формирующих бытие. Излишне говорить о том, что подобное видение мира отнюдь не является новацией Даниила Андреева.
Но, конечно же, нет добра без худа. Опора на тотальную персонификацию может легко и непринуждённо обернуться субъективностью, произвольным фантазированием, нетрезвостью, особенно при сугубом упоре на астральное восприятие, именуемое в просторечии «духовидение». И этого, отчасти, не избежал и автор «Розы Мира». В процессе адаптации и частичной антропоморфизации трансфизические сущности, вольно или невольно, приобрели столь глубинный архетипический окрас (государство = спрут со щупальцами, душа народа = прекрасная дева, дух народа = богатырь-защитник и т.д.), что система образов «Розы Мира» даёт питательнейшую почву для разнообразных профанаций в угоду развитому воображению: от стиля «Илиады» и «Махабхараты» до стиля ролевой компьютерной игры (о которой, кстати, не раз заходила речь в среде почитателей Андреева). То, что Даниил Леонидович писал о пророке Мухаммеде, во многом может быть отнесено и к нему самому: поэт в нём порою брал верх над мыслителем и провидцем. Однако было бы несправедливым упрекать Андреева в категоричности Мухаммеда, и это компенсирует невольные неувязки в его тексте.
В связи с проблемой персонификации весьма показательна история о происхождении демонов великодержавности по «Розе Мира». Ви́дение автора объясняет это эпохальное событие мистическим соитием демиурга (духа-создателя) метакультуры с кароссой (локальным проявлением природного духа-стихиали человечества — Лилит) для защиты метакультуры от внешней агрессии. Не говоря о странности такого «мезальянса» (каросса — явление неодушевлённое, не имеющее монады; кроме того, в итоге ангел порождает демона), сюжет серьёзно расходится с известными и проверенными историческими нарративами. Нововавилонская империя, с которой начинается у Андреева отсчёт уицраоров (демонов великодержавия) была точным слепком с её предшественницы — реформированной Тиглатпаласаром Ассирийской империи. Обе державы формировались в период острого «внутриметакультурного» кризиса, при отсутствии глобальной опасности со стороны внешних сил. Угроза ассиро-вавилонско-ханаанейской метакультуре со стороны тогдашнего Египта, как и иудейская великодержавность того периода, пожалуй, могут быть причислены к разряду откровенных ляпсусов. Ненамного более убедительно смотрится эта версия и на примере появления российской империи, метаисторию которой Даниил Андреев разрабатывал наиболее подробно. Александр Невский был выдающимся политиком, но империи он не создавал, и, если говорить только о предпосылках, то его роль едва ли значимей роли Владимира Мономаха или даже Ярослава Мудрого. Самые скромные проявления имперского начала можно обнаружить только ближе к середине XIV в., когда политика Орды в отношении зависимой Руси изменилась радикально, и русскую культуру уже можно было считать выжившей. Города отстраивались, население росло, и именно за этот счёт, паразитируя на росте, начинала формироваться будущая империя. Вопрос в этой связи может быть поставлен так: какой-то из нарративов — научно-исторический или андреевский — искажён в большей мере? И следуя духу текста «Розы Мира» (а не мёртвой букве) придётся, пожалуй, признать: научно-исторический нарратив объективнее, поскольку он должен был формироваться непосредственно силами Провидения (в рамках андреевского мифа — демиургами и синклитами).
Вдобавок, ещё одно совпадение, которое трудно отнести к разряду случайных. Исторический сюжет андреевского мифа в ряде моментов событийной канвы обнаруживает определённое сходство с «народно-бытовым» пересказом истории, в котором вавилонская империя сливается с вавилонской башней, святой князь Александр громит несметные полчища шведов и немцев, а глупая царица продаёт исконно русскую Аляску коварным Соединённым Штатам... Складывается некоторое ощущение того, что оживлённые персонажи «Розы Мира», обретя некую автономию, начали разыгрывать сюжеты, ориентируясь на ненадёжную человеческую память своего создателя, неизбежно (как и у любого человека) подверженную тому или иному влиянию разного рода стереотипов. На всякий случай повторимся — претензии к тексту не тождественны претензиям к автору. То, что в силу тяжелейших обстоятельств было простительно для Андреева, не очень подходит для современного образованного читателя его произведения.
Стоит заметить, что приведённые выше издержки поэтического стиля изложения сказались и на онтологическом срезе «Розы Мира». Основа андреевского мифа — безупречный последовательный монизм. Воспринимаемая действительность формируется монадным сознанием, можно говорить о тождестве сознания и бытия. Трансцендентный источник сознания, Абсолют, вне бинарных схем. Но вслед за углублением в детали следует вдохновенное описание всевозможных иера́рхий. Возможно, сказывается нехватка в андреевском тексте смягчающих оговорок, но представленный в «Розе Мира» материал так или иначе способен провоцировать (и нередко провоцирует) расхожие дуалистические интерпретации (например, упоминавшаяся выше и выводимая непосредственно из текста мысль о порождении демонов ангелами), дающие некоторое основание сваливать труд Даниила Андреева в кучу с гностицизмом и теософией.
Как показывает практика, сюжетная часть «Розы Мира», оторванная от этической составляющей и принятая как самоценность, с феноменальной (и скажем прямо — опасной) лёгкостью становится идейной подкладкой для абсолютно любых взглядов: от национал-державных до тёмно-оккультных. Наиболее критично и консервативно настроенного читателя это может натолкнуть на мысль об ущербности и духовной нездоровости андреевского произведения как такового. Мы придерживаемся иной точки зрения. Предлагаемый подход — сочетание принятия основ с критическим отношением к частностям — необходим, на наш взгляд, именно для творческого осмысления наследия Даниила Андреева. «Роза Мира» интересна и ценна не как разновидность утопии, а как стимул к работе по подготовке качественного перехода общественного сознания (просим извинить за марксистский штамп) к новой, более совершенной и гармоничной форме. Работа эта непростая, головокружительных финансовых или карьерных перспектив не сулит. И ждёт она тех, кто готов за неё взяться. Ответственно и компетентно, всерьёз и до конца.
А.Х. Поярчев